Неточные совпадения
Хлестаков. Оробели? А в моих глазах точно есть что-то такое, что внушает робость. По крайней мере, я
знаю, что ни одна
женщина не может их выдержать,
не так ли?
Он
не верит и в мою любовь к сыну или презирает (как он всегда и подсмеивался), презирает это мое чувство, но он
знает, что я
не брошу сына,
не могу бросить сына, что без сына
не может быть для меня жизни даже с тем, кого я люблю, но что, бросив сына и убежав от него, я поступлю как самая позорная, гадкая
женщина, — это он
знает и
знает, что я
не в силах буду сделать этого».
Они
не знают, как он восемь лет душил мою жизнь, душил всё, что было во мне живого, что он ни разу и
не подумал о том, что я живая
женщина, которой нужна любовь.
— Я больше тебя
знаю свет, — сказала она. — Я
знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты говоришь, что он с ней говорил об тебе. Этого
не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти
женщины остаются в презрении и
не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого
не понимаю, но это так.
Ты
не поверишь, но я до сих пор думала, что я одна
женщина, которую он
знал.
Он
знал очень хорошо, что в глазах этих лиц роль несчастного любовника девушки и вообще свободной
женщины может быть смешна; но роль человека, приставшего к замужней
женщине и во что бы то ни стало положившего свою жизнь на то, чтобы вовлечь ее в прелюбодеянье, что роль эта имеет что-то красивое, величественное и никогда
не может быть смешна, и поэтому он с гордою и веселою, игравшею под его усами улыбкой, опустил бинокль и посмотрел на кузину.
— «Я
знаю, что он хотел сказать; он хотел сказать: ненатурально,
не любя свою дочь, любить чужого ребенка. Что он понимает в любви к детям, в моей любви к Сереже, которым я для него пожертвовала? Но это желание сделать мне больно! Нет, он любит другую
женщину, это
не может быть иначе».
— Я тебе говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая
женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она
знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить
не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
— Я одно скажу, Алексей Александрович. Я
знаю тебя эа отличного, справедливого человека,
знаю Анну — извини меня, я
не могу переменить о ней мнения — за прекрасную, отличную
женщину, и потому, извини меня, я
не могу верить этому. Тут есть недоразумение, — сказал он.
— Ты сказал, чтобы всё было, как было. Я понимаю, что это значит. Но послушай: мы ровесники, может быть, ты больше числом
знал женщин, чем я. — Улыбка и жесты Серпуховского говорили, что Вронский
не должен бояться, что он нежно и осторожно дотронется до больного места. — Но я женат, и поверь, что,
узнав одну свою жену (как кто-то писал), которую ты любишь, ты лучше
узнаешь всех
женщин, чем если бы ты
знал их тысячи.
Мать Вронского,
узнав о его связи, сначала была довольна — и потому, что ничто, по ее понятиям,
не давало последней отделки блестящему молодому человеку, как связь в высшем свете, и потому, что столь понравившаяся ей Каренина, так много говорившая о своем сыне, была всё-таки такая же, как и все красивые и порядочные
женщины, по понятиям графини Вронской.
Отношения к обществу тоже были ясны. Все могли
знать, подозревать это, но никто
не должен был сметь говорить. В противном случае он готов был заставить говоривших молчать и уважать несуществующую честь
женщины, которую он любил.
Сколько он ни вспоминал
женщин и девушек, которых он
знал, он
не мог вспомнить девушки, которая бы до такой степени соединяла все, именно все качества, которые он, холодно рассуждая, желал видеть в своей жене.
— Ах перестань! Христос никогда бы
не сказал этих слов, если бы
знал, как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только и помнят эти слова. Впрочем, я говорю
не то, что думаю, а то, что чувствую. Я имею отвращение к падшим
женщинам. Ты пауков боишься, а я этих гадин. Ты ведь, наверно,
не изучал пауков и
не знаешь их нравов: так и я.
— Ну, уж извини меня. Ты
знаешь, для меня все
женщины делятся на два сорта… то есть нет… вернее: есть
женщины, и есть… Я прелестных падших созданий
не видал и
не увижу, а такие, как та крашеная Француженка у конторки, с завитками, — это для меня гадины, и все падшие — такие же.
— Итак, я продолжаю, — сказал он, очнувшись. — Главное же то, что работая, необходимо иметь убеждение, что делаемое
не умрет со мною, что у меня будут наследники, — а этого у меня нет. Представьте себе положение человека, который
знает вперед, что дети его и любимой им
женщины не будут его, а чьи-то, кого-то того, кто их ненавидит и
знать не хочет. Ведь это ужасно!
Кто
не знал ее и ее круга,
не слыхал всех выражений соболезнования, негодования и удивления
женщин, что она позволила себе показаться в свете и показаться так заметно в своем кружевном уборе и со своей красотой, те любовались спокойствием и красотой этой
женщины и
не подозревали, что она испытывала чувства человека, выставляемого у позорного столба.
— Нет, об этом самом. И поверь, что для меня
женщина без сердца, будь она старуха или
не старуха, твоя мать или чужая,
не интересна, и я ее
знать не хочу.
Но дело в том, ― она, ожидая этого развода здесь, в Москве, где все его и ее
знают, живет три месяца; никуда
не выезжает, никого
не видает из
женщин, кроме Долли, потому что, понимаешь ли, она
не хочет, чтобы к ней ездили из милости; эта дура княжна Варвара ― и та уехала, считая это неприличным.
— Это было, когда я был ребенком; я
знаю это по преданиям. Я помню его тогда. Он был удивительно мил. Но с тех пор я наблюдаю его с
женщинами: он любезен, некоторые ему нравятся, но чувствуешь, что они для него просто люди, а
не женщины.
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал, говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и я
знаю, что чем больше он с тобой жил, тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная
женщина». Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение
не души его…
Другое: она была
не только далека от светскости, но, очевидно, имела отвращение к свету, а вместе с тем
знала свет и имела все те приемы
женщины хорошего общества, без которых для Сергея Ивановича была немыслима подруга жизни.
Для других, она
знала, он
не представлялся жалким; напротив, когда Кити в обществе смотрела на него, как иногда смотрят на любимого человека, стараясь видеть его как будто чужого, чтоб определить себе то впечатление, которое он производит на других, она видела, со страхом даже для своей ревности, что он
не только
не жалок, но очень привлекателен своею порядочностью, несколько старомодною, застенчивою вежливостью с
женщинами, своею сильною фигурой и особенным, как ей казалось, выразительным лицом.
Но она
знала, что для этого надо находить удовольствие в сближении с
женщинами молодыми, и она
не могла желать этого.
Я
знаю, что меня в моем положении
не может принимать ни одна порядочная
женщина.
— Я давно хотела и непременно поеду, — сказала Долли. — Мне ее жалко, и я
знаю ее. Она прекрасная
женщина. Я поеду одна, когда ты уедешь, и никого этим
не стесню. И даже лучше без тебя.
Вронский никогда
не знал семейной жизни. Мать его была в молодости блестящая светская
женщина, имевшая во время замужества, и в особенности после, много романов, известных всему свету. Отца своего он почти
не помнил и был воспитан в Пажеском Корпусе.
― Как вы гадки, мужчины! Как вы
не можете себе представить, что
женщина этого
не может забыть, ― говорила она, горячась всё более и более и этим открывая ему причину своего раздражения. ― Особенно
женщина, которая
не может
знать твоей жизни. Что я
знаю? что я
знала? ― говорила она, ― то, что ты скажешь мне. А почем я
знаю, правду ли ты говорил мне…
Остальную часть вечера я провел возле Веры и досыта наговорился о старине… За что она меня так любит, право,
не знаю! Тем более что это одна
женщина, которая меня поняла совершенно, со всеми моими мелкими слабостями, дурными страстями… Неужели зло так привлекательно?..
— Да я вовсе
не имею претензии ей нравиться: я просто хочу познакомиться с приятным домом, и было бы очень смешно, если б я имел какие-нибудь надежды… Вот вы, например, другое дело! — вы, победители петербургские: только посмотрите, так
женщины тают… А
знаешь ли, Печорин, что княжна о тебе говорила?
— Теперь ваша очередь торжествовать! — сказал я, — только я на вас надеюсь: вы мне
не измените. Я ее
не видал еще, но уверен,
узнаю в вашем портрете одну
женщину, которую любил в старину…
Не говорите ей обо мне ни слова; если она спросит, отнеситесь обо мне дурно.
—
Женщины любят только тех, которых
не знают.
Женщины должны бы желать, чтоб все мужчины их так же хорошо
знали, как я, потому что я люблю их во сто раз больше с тех пор, как их
не боюсь и постиг их мелкие слабости.
Что было с нею мне делать? Я,
знаете, никогда с
женщинами не обращался; думал, думал, чем ее утешить, и ничего
не придумал; несколько времени мы оба молчали… Пренеприятное положение-с!
— Прошу вас, — продолжал я тем же тоном, — прошу вас сейчас же отказаться от ваших слов; вы очень хорошо
знаете, что это выдумка. Я
не думаю, чтоб равнодушие
женщины к вашим блестящим достоинствам заслуживало такое ужасное мщение. Подумайте хорошенько: поддерживая ваше мнение, вы теряете право на имя благородного человека и рискуете жизнью.
Вечером Григорий Александрович вооружился и выехал из крепости: как они сладили это дело,
не знаю, — только ночью они оба возвратились, и часовой видел, что поперек седла Азамата лежала
женщина, у которой руки и ноги были связаны, а голова окутана чадрой.
Раз приезжает сам старый князь звать нас на свадьбу: он отдавал старшую дочь замуж, а мы были с ним кунаки: так нельзя же,
знаете, отказаться, хоть он и татарин. Отправились. В ауле множество собак встретило нас громким лаем.
Женщины, увидя нас, прятались; те, которых мы могли рассмотреть в лицо, были далеко
не красавицы. «Я имел гораздо лучшее мнение о черкешенках», — сказал мне Григорий Александрович. «Погодите!» — отвечал я, усмехаясь. У меня было свое на уме.
Друзья, которые завтра меня забудут или, хуже, возведут на мой счет Бог
знает какие небылицы;
женщины, которые, обнимая другого, будут смеяться надо мною, чтоб
не возбудить в нем ревности к усопшему, — Бог с ними!
— Ах, как манерна! ах, как манерна! Боже, как манерна! Кто выучил ее, я
не знаю, но я еще
не видывала
женщины, в которой бы было столько жеманства.
(Эта
женщина никогда
не делала вопросов прямых, а всегда пускала в ход сперва улыбки и потирания рук, а потом, если надо было что-нибудь
узнать непременно и верно, например: когда угодно будет Аркадию Ивановичу назначить свадьбу, то начинала любопытнейшими и почти жадными вопросами о Париже и о тамошней придворной жизни и разве потом уже доходила по порядку и до третьей линии Васильевского острова.)
— Лгу? Ну, пожалуй, и лгу. Солгал.
Женщинам про эти вещицы поминать
не следует. (Он усмехнулся.)
Знаю, что выстрелишь, зверок хорошенький. Ну и стреляй!
— Умер, — отвечал Раскольников. — Был доктор, был священник, все в порядке.
Не беспокойте очень бедную
женщину, она и без того в чахотке. Ободрите ее, если чем можете… Ведь вы добрый человек, я
знаю… — прибавил он с усмешкой, смотря ему прямо в глаза.
— Я иногда слишком уж от сердца говорю, так что Дуня меня поправляет… Но, боже мой, в какой он каморке живет! Проснулся ли он, однако? И эта
женщина, хозяйка его, считает это за комнату? Послушайте, вы говорите, он
не любит сердца выказывать, так что я, может быть, ему и надоем моими… слабостями?..
Не научите ли вы меня, Дмитрий Прокофьич? Как мне с ним? Я,
знаете, совсем как потерянная хожу.
Паратов. Помилуйте, за кого же вы меня принимаете! Если
женщина свободна, ну, тогда другой разговор… Я, Лариса Дмитриевна, человек с правилами, брак для меня дело священное. Я этого вольнодумства терпеть
не могу. Позвольте
узнать: ваш будущий супруг, конечно, обладает многими достоинствами?
Паратов. Мне
не для любопытства, Лариса Дмитриевна, меня интересуют чисто теоретические соображения. Мне хочется
знать, скоро ли
женщина забывает страстно любимого человека: на другой день после разлуки с ним, через неделю или через месяц… имел ли право Гамлет сказать матери, что она «башмаков еще
не износила» и так далее…
Нет, в Петербурге институт
Пе-да-го-гический, так, кажется, зовут:
Там упражняются в расколах и в безверьи
Профессоры!! — у них учился наш родня
И вышел! хоть сейчас в аптеку, в подмастерьи.
От
женщин бегает, и даже от меня!
Чинов
не хочет
знать! Он химик, он ботаник,
Князь Федор, мой племянник.
— Ты матери своей
не знаешь, Евгений. Она
не только отличная
женщина, она очень умна, право. Сегодня утром она со мной с полчаса беседовала, и так дельно, интересно.
— В кои-то веки разик можно, — пробормотал старик. — Впрочем, я вас, господа, отыскал
не с тем, чтобы говорить вам комплименты; но с тем, чтобы, во-первых, доложить вам, что мы скоро обедать будем; а во-вторых, мне хотелось предварить тебя, Евгений… Ты умный человек, ты
знаешь людей, и
женщин знаешь, и, следовательно, извинишь… Твоя матушка молебен отслужить хотела по случаю твоего приезда. Ты
не воображай, что я зову тебя присутствовать на этом молебне: уж он кончен; но отец Алексей…
— Кукшина, Eudoxie, Евдоксия Кукшина. Это замечательная натура, émancipée [Свободная от предрассудков (фр.).] в истинном смысле слова, передовая
женщина.
Знаете ли что? Пойдемте теперь к ней все вместе. Она живет отсюда в двух шагах. Мы там позавтракаем. Ведь вы еще
не завтракали?
— Да ведь ты
не знаешь, — ответил Аркадий, — ведь он львом был в свое время. Я когда-нибудь расскажу тебе его историю. Ведь он красавцем был, голову кружил
женщинам.